Каушут Шамыев

ТАЙНА СТАРОГО УЧИТЕЛЯ

Психиатр попросил меня раздеться.

Я снял рубашку.

— И брюки, — добавил врач.

Я выполнил приказ.

— Ого! Фигура — что надо. Занимаетесь спортом?

— Немножко.

— Хорошо. Допускаете какие-либо излишества?

— Я студент, доктор.

— Ягши. Хорошо, когда всё в меру. Одевайтесь.

Записав что-то в карточку, врач отложил ручку и поглядел на меня долгим взглядом. Я со страхом ждал его приговора.

— Ничего опасного, — как бы читая мои мысли, отозвался психиатр. — Вам никогда не бывать нашим больным, у вас всё в порядке. Педагогическая деятельность вам не противопоказана. Идите, молодой человек.

С самого детства мое воображение преследовали странные вещи — связка цветных карандашей и две стреляные пистолетные гильзы. Что это такое, я не мог понять, но перед окончанием университета я решил посоветоваться с психиатром.

Но даже и теперь, когда стало ясно, что со здоровьем у меня в порядке, все же какое-то смутное беспокойство не давало мне покоя.

У ворот диспансера я встретил знакомого из редакции республиканского радио, куда я иногда приносил свои рассказы и очерки.

— Ой, джан![3] — воскликнул маленький человек, имя которого было Ягму́р. — Ты что тут делаешь? Заболел?

— Да нет, так просто…

— Сюда так просто не приходят. А может быть, ты тогось, чуть-чуть? — И он покрутил пальцем возле виска.

— С чего это вдруг?

— Ты ведь поэт, а они всегда мозгами не в ту сторону.

— Это у тебя они не в ту сторону… — пробурчал я недовольно и поспешил попрощаться с неприятным человеком.

Направляясь к центру города, я старался забыть о цветных карандашах, гильзах и психиатре, но не так-то просто было это сделать. "А может быть, я действительно "тогось"? — думалось мне. — Ведь не может же здорового человека столько лет преследовать одно и то же виденье!.."

Оказалось, что может, да еще как. Спустя некоторое время тайна карандашей и гильз открылась.

* * *

Ах, как быстро летят годы! Вроде бы еще вчера мы закончили десятилетку и поступали в университет, а вот уже прошло пять лет. Казалось бы и не очень большой срок, а вот не сегодня завтра будет распределение, и мы, выпускники, разлетимся в разные концы республики. Что делать, такова жизнь!

На курсе нас двадцать восемь человек. Лучшим из всех для меня был Дурды́. Мы всегда находили с ним общий язык. Перед распределением он спросил: "Ну, Байра́м, куда хотел бы пойти на работу?"

— Учителем в школу, — ответил я.

Дурды не поверил. Очки его блеснули на солнце.

— Учителем? — удивился он. — Но ведь это чисто женская работа!

После распределения, когда я вышел из кабинета декана, Дурды, опередив остальных, подошел ко мне.

— Ну, а куда тебя направили?

— Куда хотел, — ответил я. — Где когда-то работал мой отец.

Я видел — Дурды волнуется. Взяв его за руку, я улыбнулся и повторил:

— В интернат, Дурды-джан, в интернат.

— Эх ты, верблюжонок, — огорченно вздохнул он.

— Спасибо.

— У тебя же прямая дорога в литературу. Ты — талант. Вах-вах, что на свете делается, а, что делается?!

Дурды, искренне огорченный, пошел прочь.

Прошло дня два. Я вышел из университета и направился к памятнику Неизвестному солдату, что был расположен рядом. Между высокими лепестками, отлитыми из бетона, метался огонь. Платком из зеленого шелка свисали над ним кроны карагачей и тутовников. Маленькие туи замерли, словно часовые на посту.

И тут я заметил Дурды. Брюки на нем были помяты, туфли грязны, куртка выпачкана чем-то белым.

— Привет, старик! — крикнул он развязно, приближаясь ко мне.

— Салам! — ответил я.

— Обиделся?

— Бывает. Что-то тебя не видно было эти дни?

Дурды стал протирать очки.

— Ты извини, Байрам, но я так и не могу понять, почему ты избрал педагогику. Тебя сбило с пути телевидение своими передачами о просветителях? Ведь ты — гордость курса, поэт!.. Ты сам-то хоть понимаешь, что наделал?

— Конечно.

— Извини, Байрам, но ты поступил неразумно. Иди откажись от назначения.

— Я что — тронулся? Учительство — моя мечта.

— Ай, шайтан! Байрам, ты пойми, я боюсь, что ты загубишь свой талант, занимаясь ненужным тебе делом.

— Успокойся, Дурды. Все идет отлично.

— Да ты пойми, другие будут публиковаться, а ты с этими желтопузиками в каком-то Безмеи́не. Ты же можешь стать корреспондентом по Туркмении какой-либо центральной газеты. Вот твоя настоящая перспектива!

— Думаешь?

— Ты совсем верблюд или только притворяешься? Писать ты можешь, конечно, в любом месте, но Ашхабад — центр ученой и литературной мысли. Здесь возможность роста.

— У-у, какой ты умный! Ты сказал правильно: писать можно везде. Было бы желание.

— Ты помнишь, что сказал Горький?

— Что?

— "Талант, как драгоценный камень: его надо найти, отшлифовать, вставить в оправу и только тогда он засверкает".

— А что сказал Макаренко?

— Он много чего говорил. Но ты-то пойми, большому кораблю — большое плавание.

Я промолчал.

Дурды, видно, понял, что меня не переубедить, задумался.

Но вот он поправил куртку, разгладил джинсы, словно готовясь к выходу на сцену, и сказал:

— Ладно, я прочитаю тебе один монолог из моей пьесы, но если это плохо, ты не смейся. Договорились?

— Валяй, — ответил я, умолкая, ибо перед моими глазами снова всплыла связка цветных карандашей и гильзы. "Может быть, я действительно ошибаюсь? — подумалось мне. — А в школу напросился потому, что какой-то пунктик у меня? Может, и впрямь пойти и отказаться от направления в интернат? Ведь мне дали вызов из газеты…"

А гильзы, позванивая, купались в лучах солнца, словно воробьи в воде арыка.

— Меджнун[4], ты и есть меджнун, — неожиданно для самого себя произнес я вслух.

— Что ты сказал? — опешил Дурды.

— Читай, говорю, читай.

Он снял очки, протер, вынул из нагрудного кармана несколько листков, ручку, взмахнул ею в воздухе и напряженно произнес:

— "Тихо, ребята! Ведите себя хорошо, слушайте внимательно. Потом я каждого в отдельности буду спрашивать… Последняя парта, прекратите свою возню. Сегодняшняя наша тема называется… — Дурды запнулся, почесал затылок. — Ну, да… Тема понятна. Ты, черненький мальчик, будешь вести себя хорошо или нет? Почему ты сидишь, когда к тебе обращается учитель? А ну, скажи-ка мне, почему ты так плохо ведешь себя? Что не поделил с этой девочкой?"

Подражая голосу ученика, Дурды продолжил:

— "Товарищ учитель, это она сама обижает меня…"

Дурды умолк и посмотрел на меня, словно спрашивая: "Ну, как?"

— Материал, товарищ драматург, освоен слабо, — оценил я. —